Елена Евгеньевна Тоневицкая
РАННЕЕ ДЕТСТВО
Первые воспоминания у меня очень смутные. Африка, я со своей нянькой ругаюсь, какая страна лучше: Гана или СССР. Моя чернокожая нянька кричит, что здесь, в Гане, лучше, а я в ответ: «Ты ничего не понимаешь! Лучше в Москве!» Нянька, естественно, не знает ни одного слова по-русски, а я почти не говорю по-английски.
Я родилась в Москве в 1958 году, но лет до 5-6 жила в Африке. Меня туда увезли, когда мне было около двух с половиной. Припоминаю, как я с ребятами бегаю где-то там на улице.
Помню свой день рождения в Гане. Я просыпаюсь и нигде не вижу подарка. И отправляюсь искать его по всему дому: мы тогда жили в отдельном домике. Хожу, ищу, и вдруг смотрю — на веранде сидит медведь! Большая радость была.
Потом мы вернулись в Москву и жили с бабушкой на Молодёжной. Мы там снимали квартиру. Тогда это было довольно дикое место… Помню, как мы бродили по заросшей травой полянке.
Ещё помню попугая, безумно орущего. Мы думали, он будет нормальный, говорящий, а он просто кричал дурным голосом и очень много гадил.
Первые воспоминания у меня очень смутные. Африка, я со своей нянькой ругаюсь, какая страна лучше: Гана или СССР. Моя чернокожая нянька кричит, что здесь, в Гане, лучше, а я в ответ: «Ты ничего не понимаешь! Лучше в Москве!» Нянька, естественно, не знает ни одного слова по-русски, а я почти не говорю по-английски.
Я родилась в Москве в 1958 году, но лет до 5-6 жила в Африке. Меня туда увезли, когда мне было около двух с половиной. Припоминаю, как я с ребятами бегаю где-то там на улице.
Помню свой день рождения в Гане. Я просыпаюсь и нигде не вижу подарка. И отправляюсь искать его по всему дому: мы тогда жили в отдельном домике. Хожу, ищу, и вдруг смотрю — на веранде сидит медведь! Большая радость была.
Потом мы вернулись в Москву и жили с бабушкой на Молодёжной. Мы там снимали квартиру. Тогда это было довольно дикое место… Помню, как мы бродили по заросшей травой полянке.
Ещё помню попугая, безумно орущего. Мы думали, он будет нормальный, говорящий, а он просто кричал дурным голосом и очень много гадил.
Гана на карте восточного полушария
РОДИТЕЛИ
Год рождения папы — большая загадка, потому что по документам он 1930 года, а по правде — 1929-го или даже 1928-го. Так специально сделала бабушка: тогда мальчиков записывали на год позже, чтобы они в армию позже пошли. А потом и бабушка забыла, и папа запутался, и в семье всегда были споры. Родился он где-то под Минском, когда там служил мой дедушка.
Папа часто вспоминал, как во время войны он ходил в школу — на лыжах за пять километров, туда и обратно. Дедушка успел их запихнуть в последний эшелон во время эвакуации из Минска, они прямо под бомбами уезжали. А про бабушку отец вспоминал, какая она была красивая и стройная, в белом костюме на пуговицах.
Папа окончил Военно-морскую академию имени Фрунзе в Петербурге, а потом — Академию Советской Армии уже здесь, в Москве.
Мама родилась в Энгельсе. Она не любила рассказывать про детство — оно у неё пришлось в основном на военные годы. Отец погиб, и они с бабушкой остались вдвоём. Её родная сестра, моя тётя Клара, была старше, и она тоже воевала.
Мои родители встретились в Ленинграде. Там жила мамина сестра: её муж, военный, после войны учился там в академии. Мама приехала в гости к сестре, а у её мужа тогда же гостил двоюродный брат. Они познакомились, неделю погуляли, а потом папа уехал служить на Дальний Восток. Он ей оттуда звонил, а когда вернулся, они поженились. Весь роман длился в течение недели! Это было в 1955 или 1956 году.
Папа был довольно закрытым человеком. Но не суровый, а просто сдержанный в силу специфики работы, как и любой военный. У папы было одно хобби — работа, она занимала всё его время. Когда-то он немножко собирал марки, монетки. В теннис играл, когда был помоложе. Но не более того.
Мама была общительная. И, как и все женщины в то время, она любила вязать и печь пироги. Пирожки получались отличные! А когда она была молодой, она хорошо пела, но как-то несерьезно к этому отнеслась.
У родителей было три большие командировки: в Гану, в Танзанию и в Кению. Они уезжали на пять лет, потом два-три года жили здесь и опять лет на пять уезжали в командировку. Окончательно они вернулись, когда мне уже было 23-24 года.
Мои первые воспоминания — как раз во время первой командировки. Папа был представителем Морфлота в Гане, а мама была мамой, домохозяйкой. Жёны в командировках обычно подрабатывали, и мама тоже. Недалеко от нашего дома было представительство ТАСС, я туда к маме бегала. Наверное, она там звонки принимала.
Когда я была маленькая, я жила с бабушкой, а потом одна. Поэтому я всё сама: в институт поступала сама, замуж себя выдавала сама. Родители мне писали письма. Раз в неделю обязательно, а чаще самолеты не летали. Мы провели всю жизнь в письмах.
На моей памяти я звонила родителям один раз — когда поступила в институт. Возможно, ещё когда была свадьба. Но вообще звонки как-то не поощрялись. Вернее, рекомендовалось ими не злоупотреблять. Чтобы позвонить, нужно было сначала списаться в письмах, договориться о дате, потом пойти на Центральный телеграф и заказать звонок.
Раз в год они прилетали в отпуск. Если случалось что-то ужасное, они тоже прилетали, но это было за свой счёт и очень дорого. В основном отпуск проводили в Москве, ни в какие санатории ехать не хотелось. А мы, дети, могли на летние каникулы летать к родителям за рубеж. Правда, мы этим пользовались не часто.
В Кении и Танзании было интересно — там хорошие заповедники. Впервые я поехала в Танзанию в конце четвёртого класса. Меня тогда отпустили учиться удалённо, прямо как теперь во время карантина из-за ковида. Учителя мне очень доверяли, я хорошо училась. А в Кению я поехала, когда уже в институте училась, после второго или третьего курса. На месяц, потому что до этого была практика в пионерлагере.
Фотографий той пора немного — раньше мало фотографировали. Это сейчас себя везде, у каждого столба запечатлевают, но при этом не сохраняется ничего. Пересылают друг другу, ставят какие-то лайки, и всё куда-то пропадает. А раньше отснятое сохранялось.
Родители прожили долгую жизнь. Отец потом получил чин адмирала, ещё работал, но уже в командировки не ездил по состоянию здоровья, а после ушёл в отставку. Папа дожил до 90 лет, а мама до 85.
Год рождения папы — большая загадка, потому что по документам он 1930 года, а по правде — 1929-го или даже 1928-го. Так специально сделала бабушка: тогда мальчиков записывали на год позже, чтобы они в армию позже пошли. А потом и бабушка забыла, и папа запутался, и в семье всегда были споры. Родился он где-то под Минском, когда там служил мой дедушка.
Папа часто вспоминал, как во время войны он ходил в школу — на лыжах за пять километров, туда и обратно. Дедушка успел их запихнуть в последний эшелон во время эвакуации из Минска, они прямо под бомбами уезжали. А про бабушку отец вспоминал, какая она была красивая и стройная, в белом костюме на пуговицах.
Папа окончил Военно-морскую академию имени Фрунзе в Петербурге, а потом — Академию Советской Армии уже здесь, в Москве.
Мама родилась в Энгельсе. Она не любила рассказывать про детство — оно у неё пришлось в основном на военные годы. Отец погиб, и они с бабушкой остались вдвоём. Её родная сестра, моя тётя Клара, была старше, и она тоже воевала.
Мои родители встретились в Ленинграде. Там жила мамина сестра: её муж, военный, после войны учился там в академии. Мама приехала в гости к сестре, а у её мужа тогда же гостил двоюродный брат. Они познакомились, неделю погуляли, а потом папа уехал служить на Дальний Восток. Он ей оттуда звонил, а когда вернулся, они поженились. Весь роман длился в течение недели! Это было в 1955 или 1956 году.
Папа был довольно закрытым человеком. Но не суровый, а просто сдержанный в силу специфики работы, как и любой военный. У папы было одно хобби — работа, она занимала всё его время. Когда-то он немножко собирал марки, монетки. В теннис играл, когда был помоложе. Но не более того.
Мама была общительная. И, как и все женщины в то время, она любила вязать и печь пироги. Пирожки получались отличные! А когда она была молодой, она хорошо пела, но как-то несерьезно к этому отнеслась.
У родителей было три большие командировки: в Гану, в Танзанию и в Кению. Они уезжали на пять лет, потом два-три года жили здесь и опять лет на пять уезжали в командировку. Окончательно они вернулись, когда мне уже было 23-24 года.
Мои первые воспоминания — как раз во время первой командировки. Папа был представителем Морфлота в Гане, а мама была мамой, домохозяйкой. Жёны в командировках обычно подрабатывали, и мама тоже. Недалеко от нашего дома было представительство ТАСС, я туда к маме бегала. Наверное, она там звонки принимала.
Когда я была маленькая, я жила с бабушкой, а потом одна. Поэтому я всё сама: в институт поступала сама, замуж себя выдавала сама. Родители мне писали письма. Раз в неделю обязательно, а чаще самолеты не летали. Мы провели всю жизнь в письмах.
На моей памяти я звонила родителям один раз — когда поступила в институт. Возможно, ещё когда была свадьба. Но вообще звонки как-то не поощрялись. Вернее, рекомендовалось ими не злоупотреблять. Чтобы позвонить, нужно было сначала списаться в письмах, договориться о дате, потом пойти на Центральный телеграф и заказать звонок.
Раз в год они прилетали в отпуск. Если случалось что-то ужасное, они тоже прилетали, но это было за свой счёт и очень дорого. В основном отпуск проводили в Москве, ни в какие санатории ехать не хотелось. А мы, дети, могли на летние каникулы летать к родителям за рубеж. Правда, мы этим пользовались не часто.
В Кении и Танзании было интересно — там хорошие заповедники. Впервые я поехала в Танзанию в конце четвёртого класса. Меня тогда отпустили учиться удалённо, прямо как теперь во время карантина из-за ковида. Учителя мне очень доверяли, я хорошо училась. А в Кению я поехала, когда уже в институте училась, после второго или третьего курса. На месяц, потому что до этого была практика в пионерлагере.
Фотографий той пора немного — раньше мало фотографировали. Это сейчас себя везде, у каждого столба запечатлевают, но при этом не сохраняется ничего. Пересылают друг другу, ставят какие-то лайки, и всё куда-то пропадает. А раньше отснятое сохранялось.
Родители прожили долгую жизнь. Отец потом получил чин адмирала, ещё работал, но уже в командировки не ездил по состоянию здоровья, а после ушёл в отставку. Папа дожил до 90 лет, а мама до 85.
ШКОЛА
Я пошла в школу поздно — почти в восемь лет. Когда мы приехали из Ганы, квартиры у нас не было, и было непонятно, в какую школу идти. Зато с тех пор я была просто отличницей.
Я была очень активная, мне нравилось учиться. Я ненавидела только физкультуру. Мне даже не дали из-за этого золотую медаль: учительница сказала, что лучше подаст заявление на уход, чем поставит мне «пять». Четвёрку она так и быть натянула: нельзя, чтобы у человека всё на свете было выиграно, а по физкультуре тройка. Но выше четвёрки никак, для неё это было принципиально.
В детстве и в юности я очень боялась всех этих козлов, брусьев, колец. И прыгать в высоту. А я высокая, и она мне не верила, что я не могу эту палку перепрыгнуть. Я её перешагнуть могла, а перепрыгнуть — нет. Я подбегала и сбивала — ну не могла, хоть убейте меня. Учительница считала, что я над ней изощрённым образом издеваюсь.
Со всеми остальными учителями у меня был отличный контакт. Я ведь вела общественную деятельность, начиная с председателя «Звёздочки» и заканчивая секретарём комсомольской организации. Учёба была спокойная, тогда было не как сейчас, никаких особенных зверств со стороны учителей не было.
Я пошла в школу поздно — почти в восемь лет. Когда мы приехали из Ганы, квартиры у нас не было, и было непонятно, в какую школу идти. Зато с тех пор я была просто отличницей.
Я была очень активная, мне нравилось учиться. Я ненавидела только физкультуру. Мне даже не дали из-за этого золотую медаль: учительница сказала, что лучше подаст заявление на уход, чем поставит мне «пять». Четвёрку она так и быть натянула: нельзя, чтобы у человека всё на свете было выиграно, а по физкультуре тройка. Но выше четвёрки никак, для неё это было принципиально.
В детстве и в юности я очень боялась всех этих козлов, брусьев, колец. И прыгать в высоту. А я высокая, и она мне не верила, что я не могу эту палку перепрыгнуть. Я её перешагнуть могла, а перепрыгнуть — нет. Я подбегала и сбивала — ну не могла, хоть убейте меня. Учительница считала, что я над ней изощрённым образом издеваюсь.
Со всеми остальными учителями у меня был отличный контакт. Я ведь вела общественную деятельность, начиная с председателя «Звёздочки» и заканчивая секретарём комсомольской организации. Учёба была спокойная, тогда было не как сейчас, никаких особенных зверств со стороны учителей не было.
«Звёздоачками» называли группу из 25 пионеров разбивали на подгруппы по 5 человек (т.к. число ребят было равно количеству лучей пятиконечной звезды).
Но школу я иногда прогуливала. А чего не прогуливать-то? Я же училась хорошо, на учёбу это никак не влияло.
Я очень самодостаточный человек, но в школе были подружки. Вообще у меня есть всего две настоящие подруги: с одной я дружу с первой работы — уже более 30 лет, вторая — наши друзья по загородному житью-бытью, с ней мы знакомы более 20 лет. А остальные все — знакомые.
Я очень самодостаточный человек, но в школе были подружки. Вообще у меня есть всего две настоящие подруги: с одной я дружу с первой работы — уже более 30 лет, вторая — наши друзья по загородному житью-бытью, с ней мы знакомы более 20 лет. А остальные все — знакомые.
ИНСТИТУТ И ЗАМУЖЕСТВО
После школы я поступила в Институт иностранных языков — в ин-яз имени Мориса Тореза. Папа с мамой сказали: «Готовься туда», я и готовилась. Мне было совершенно всё равно, предпочтений не было. У всех девочки шли туда, ну и я тоже. Ну и нормально, хороший институт.
Тут я уже меньше участвовала общественных мероприятиях. В институте мы, как все нормальные люди, занимались личной жизнью. Вот и всё: учёба и личная жизнь. Я вышла замуж в 1980 году — мне тогда даже 21 года не было.
Как я вышла замуж? Ничего интересного для истории тут нет. Сорок с лишним лет живём, живём — значит, всё хорошо.
После школы я поступила в Институт иностранных языков — в ин-яз имени Мориса Тореза. Папа с мамой сказали: «Готовься туда», я и готовилась. Мне было совершенно всё равно, предпочтений не было. У всех девочки шли туда, ну и я тоже. Ну и нормально, хороший институт.
Тут я уже меньше участвовала общественных мероприятиях. В институте мы, как все нормальные люди, занимались личной жизнью. Вот и всё: учёба и личная жизнь. Я вышла замуж в 1980 году — мне тогда даже 21 года не было.
Как я вышла замуж? Ничего интересного для истории тут нет. Сорок с лишним лет живём, живём — значит, всё хорошо.
Фасад здания МГЛУ на Остоженке, 38 (в 1935—1986 годах — Метростроевская улица)
РАБОТА
После института я вышла работать в «ящик» [«закрытые» предприятия — прим.], потому что надо было кормить молодую семью. В «ящиках» платили больше. Муж тогда только закончил ВУЗ, учёные начинали работать лаборантами — это было нормой. Зарплаты у них были по 90 рублей. А в «ящик» ты шёл работать младшим научным сотрудником и быстро дорастал до старшего, а это уже 200-300 рублей, ого.
Все жили на эти деньги. Когда мы приехали в Америку, меня там спрашивали про зарплаты в СССР и никак не могли понять: «Как можно жить на 110-120 рублей?». А я объясняла: у нас мясо стоит рубль, квартплата рубль, очень многое было бесплатно. И получалось нормально.
В «ящике» я проработала лет десять, а потом уже муж встал «на крыло», и стало легче. Я ещё поработала в каком-то совместном предприятии, но уже вполсилы. В «ящике» ничего интересного не было: в девять пришел, в шесть ушёл. Если ты в 17:59 уже оделся, начальник комментирует: «А вы, дамы, не упреете сидеть ещё целых две минуты рабочего времени?»
В 90-е мы были совсем молодые. Когда ты молодой, то тебе всё ничего. Сейчас об этом очень драматично рассказывают. А я не могу сказать, что было всё как-то ужасно. Да, всё менялось, мы приспосабливались. Что-то было интересно, что-то — тяжело. Но ничего сверхъестественного, живёшь и живёшь.
После института я вышла работать в «ящик» [«закрытые» предприятия — прим.], потому что надо было кормить молодую семью. В «ящиках» платили больше. Муж тогда только закончил ВУЗ, учёные начинали работать лаборантами — это было нормой. Зарплаты у них были по 90 рублей. А в «ящик» ты шёл работать младшим научным сотрудником и быстро дорастал до старшего, а это уже 200-300 рублей, ого.
Все жили на эти деньги. Когда мы приехали в Америку, меня там спрашивали про зарплаты в СССР и никак не могли понять: «Как можно жить на 110-120 рублей?». А я объясняла: у нас мясо стоит рубль, квартплата рубль, очень многое было бесплатно. И получалось нормально.
В «ящике» я проработала лет десять, а потом уже муж встал «на крыло», и стало легче. Я ещё поработала в каком-то совместном предприятии, но уже вполсилы. В «ящике» ничего интересного не было: в девять пришел, в шесть ушёл. Если ты в 17:59 уже оделся, начальник комментирует: «А вы, дамы, не упреете сидеть ещё целых две минуты рабочего времени?»
В 90-е мы были совсем молодые. Когда ты молодой, то тебе всё ничего. Сейчас об этом очень драматично рассказывают. А я не могу сказать, что было всё как-то ужасно. Да, всё менялось, мы приспосабливались. Что-то было интересно, что-то — тяжело. Но ничего сверхъестественного, живёшь и живёшь.
СЫН
В 1982 году родился сын. В детстве он был хороший, тихий, спокойный ребенок. Теперь стал совершенно другой, такой… взрослый.
В сад я его не отдавала, ездил со мной каждый день: я на работу, он к бабушке. 15 минут до трамвая, потом на трамвае до «Сходненской», оттуда до «Полежаевской» — там я сдавала его маме. А вечером назад таким же манером. Было очень удобно, мне так нравилось, что не нужен никакой сад: ребёнок у бабушки, и отлично. И всё это было легко. Сейчас если внучку надо куда-то везти, то непременно на машине. А мы с ним ездили каждый день, ему полтора года было, и ничего. Я не могу рассказывать про трудную жизнь: я так не чувствовала.
В сад ребёнка вообще было трудно сдать. Я и сама никогда в сад не ходила и ничего хорошего про эти сады в те времена не слышала: дети у всех только болели. Мне было так жалко его в сад отдавать. Как раз в это время мои родители уже приехали в Москву, и чего ж не отдать маме? Идеальный вариант!
В школе сын учился хорошо. Нам очень повезло со школой: тогда только создали школу от Курчатовского института. Сначала Женя ходил в детскую группу — инициативные мамы организовали её в подвале. Потом из этой группы сделали класс в школе на «Щукинской», а потом подоспела Курчатовская школа, куда дети после третьего класса должны были поступать. Это были самые страшные экзамены в моей жизни, никогда так не волновалась, чтобы ребёнок поступил… Детей принимали по-честному, было трудно. Как мы тряслись с родителями!
В начальной школе их чем только не пытались занять: от драматического искусства до яхт-клуба, они там какие-то узлы вязали. Что меня в этой школе потрясало — не было никаких поборов, всё бесплатно. Уж каких они там спонсоров находили — не знаю, но с нас ничего не брали.
Дети были хорошие и толковые, учились без всяких эксцессов. И учителя были инициативные. Теперь Курчатовская школа расплодилась каким-то «спрутом», повсюду её филиалы.
Потом надо было ещё раз поступать в старшие классы, два последних. Если ты поступал в математический класс, учителя предупреждали сразу: медалистами никто не будет, зато в институт поступят все. Так и вышло — весь класс поступил.
В 1982 году родился сын. В детстве он был хороший, тихий, спокойный ребенок. Теперь стал совершенно другой, такой… взрослый.
В сад я его не отдавала, ездил со мной каждый день: я на работу, он к бабушке. 15 минут до трамвая, потом на трамвае до «Сходненской», оттуда до «Полежаевской» — там я сдавала его маме. А вечером назад таким же манером. Было очень удобно, мне так нравилось, что не нужен никакой сад: ребёнок у бабушки, и отлично. И всё это было легко. Сейчас если внучку надо куда-то везти, то непременно на машине. А мы с ним ездили каждый день, ему полтора года было, и ничего. Я не могу рассказывать про трудную жизнь: я так не чувствовала.
В сад ребёнка вообще было трудно сдать. Я и сама никогда в сад не ходила и ничего хорошего про эти сады в те времена не слышала: дети у всех только болели. Мне было так жалко его в сад отдавать. Как раз в это время мои родители уже приехали в Москву, и чего ж не отдать маме? Идеальный вариант!
В школе сын учился хорошо. Нам очень повезло со школой: тогда только создали школу от Курчатовского института. Сначала Женя ходил в детскую группу — инициативные мамы организовали её в подвале. Потом из этой группы сделали класс в школе на «Щукинской», а потом подоспела Курчатовская школа, куда дети после третьего класса должны были поступать. Это были самые страшные экзамены в моей жизни, никогда так не волновалась, чтобы ребёнок поступил… Детей принимали по-честному, было трудно. Как мы тряслись с родителями!
В начальной школе их чем только не пытались занять: от драматического искусства до яхт-клуба, они там какие-то узлы вязали. Что меня в этой школе потрясало — не было никаких поборов, всё бесплатно. Уж каких они там спонсоров находили — не знаю, но с нас ничего не брали.
Дети были хорошие и толковые, учились без всяких эксцессов. И учителя были инициативные. Теперь Курчатовская школа расплодилась каким-то «спрутом», повсюду её филиалы.
Потом надо было ещё раз поступать в старшие классы, два последних. Если ты поступал в математический класс, учителя предупреждали сразу: медалистами никто не будет, зато в институт поступят все. Так и вышло — весь класс поступил.
ПУТЕШЕСТВИЯ
Был период, когда муж уезжал по полгода работать в Америке. Так продолжалось года три-четыре, мы иногда приезжали с ним на полгода, а иногда нет. Женю тоже брали с собой учиться — в Орландо, во Флориду. Было очень интересно, но оставаться мы там не хотели.
Всё, что можно объездить, мы объезжали. Мы не любим пляжный отдых — скучно. Мы объездили всю Европу. Правда, у нас есть проблема: мы с мужем не водим машину, поэтому вынуждены путешествовать там, куда можно добраться на поездах.
У меня даже есть права, я честно их получила. Но я допустила большую жизненную ошибку: начала водить вместе с папой. За первый месяц он у меня так всё желание отбил, что теперь для меня самое страшное — сесть за руль. Со временем у нас появились средства на водителя. С тех пор мы всегда ездим с водителем.
А Саша может за рулем уснуть или заговориться. В Америке невозможно без машины: в больших городах ещё кое-как, а во Флориде почти нет общественного транспорта. Там Саша водил машину… В общем, к концу этого периода страховая компания очень просила нас выбрать другую компанию: он разбил не то три, не то четыре машины. Он часто путает педали газа и тормоза, мы всё время въезжали в какие-то стены. Мы поняли, что мы — не водители.
Хочу когда-нибудь вернуться в Африку, но там теперь то террористы, то что-то ещё. Может, когда-нибудь соберёмся.
Мы только в Азии не были. Туда надо очень долго лететь, а я всю жизнь боюсь самолетов. Раньше, когда мы были маленькие и летали в ту самую Африку, вы не представляете себе, что такое были самолеты. Они взлетали и садились очень медленно и мучительно, всех тошнило… Меня укачивало до состояния полной зелени. А чтобы долететь до дальних стран, надо было раз пять приземлиться и взлететь. Во-первых, самолёты дозаправлялись, а во-вторых — рейсов было мало, «Аэрофлот» улетал в Африку и там садился по очереди в разных странах.
Одно время мы часто ездили в Англию — муж там работал. Но у меня с языком всё хорошо, поэтому я воспринимала Англию как какой-то район Москвы: как будто в Выхино доехать, всё привычно. В Европе мне интереснее Италия, Испания.
Был период, когда муж уезжал по полгода работать в Америке. Так продолжалось года три-четыре, мы иногда приезжали с ним на полгода, а иногда нет. Женю тоже брали с собой учиться — в Орландо, во Флориду. Было очень интересно, но оставаться мы там не хотели.
Всё, что можно объездить, мы объезжали. Мы не любим пляжный отдых — скучно. Мы объездили всю Европу. Правда, у нас есть проблема: мы с мужем не водим машину, поэтому вынуждены путешествовать там, куда можно добраться на поездах.
У меня даже есть права, я честно их получила. Но я допустила большую жизненную ошибку: начала водить вместе с папой. За первый месяц он у меня так всё желание отбил, что теперь для меня самое страшное — сесть за руль. Со временем у нас появились средства на водителя. С тех пор мы всегда ездим с водителем.
А Саша может за рулем уснуть или заговориться. В Америке невозможно без машины: в больших городах ещё кое-как, а во Флориде почти нет общественного транспорта. Там Саша водил машину… В общем, к концу этого периода страховая компания очень просила нас выбрать другую компанию: он разбил не то три, не то четыре машины. Он часто путает педали газа и тормоза, мы всё время въезжали в какие-то стены. Мы поняли, что мы — не водители.
Хочу когда-нибудь вернуться в Африку, но там теперь то террористы, то что-то ещё. Может, когда-нибудь соберёмся.
Мы только в Азии не были. Туда надо очень долго лететь, а я всю жизнь боюсь самолетов. Раньше, когда мы были маленькие и летали в ту самую Африку, вы не представляете себе, что такое были самолеты. Они взлетали и садились очень медленно и мучительно, всех тошнило… Меня укачивало до состояния полной зелени. А чтобы долететь до дальних стран, надо было раз пять приземлиться и взлететь. Во-первых, самолёты дозаправлялись, а во-вторых — рейсов было мало, «Аэрофлот» улетал в Африку и там садился по очереди в разных странах.
Одно время мы часто ездили в Англию — муж там работал. Но у меня с языком всё хорошо, поэтому я воспринимала Англию как какой-то район Москвы: как будто в Выхино доехать, всё привычно. В Европе мне интереснее Италия, Испания.
БАБУШКА И ДЕДУШКА, ЖИВШИЕ В ЛЕНИНГРАДЕ
Мой любимый город — это Питер. У меня там жили бабушка с дедушкой по папиной линии, Вера Васильевна и Виктор Васильевич. Мы в детстве часто ездили к ним. А теперь ездим в Питер на балеты, спектакли — вот куда я могу ездить безостановочно.
Бабушка с дедушкой жили рядом со Смольным, напротив Таврического сада. Мы всегда останавливались у них. А теперь — в «Кемпински» на Дворцовой площади, всегда в одном месте. Оттуда выходишь — и сразу набережная, стрелка Васильевского острова…
Мой прадед работал на железной дороге. А сам дедушка после революции был военным. Во время эвакуации их военная часть как раз стояла под Минском. В последний момент он успел запихнуть семью в эшелон, а сам дед остался с дивизией. Семья с ним попрощалась, почти не сомневаясь, что навсегда. Деду оставили колонну техники и сказали: «Выводи людей, как можешь. Что можешь, то и делай». Дедушка вывел всех и даже не попал в окружение. А потом его направили на учёбу во время войны, и после этого он уже не воевал, а дослуживал где-то под Горьким, они там провели бóльшую часть войны. Туда же он забрал и семью вместе с моим папой.
После войны дед одно время служил с маршалом Жуковым. Но отношения у них не сложились. На каком-то партийном собрании дед встал и сказал: «Не могу молчать! Жёны начальников ездят на личном транспорте на базар». С тех пор его карьера замедлилась. Потом Жукова сняли, а деда перевели в Питер, и там он стал начальником химзащиты Ленинградского округа. Это тоже генеральская должность, он уже был генералом. И уже в Питере дедушка дослуживал.
А бабушка была дореволюционной телефонной барышней. Она потом никогда не работала, зато на ней был весь дом. У них до самой смерти все кресла, стулья стояли в белых чехлах, она их каждую неделю руками стирала, крахмалила. Бабушка любила вышивать и никогда в жизни не носила платочков — только шляпки, причем любое фетровое ведро из Мосторга на ней сидело так, как будто это что-то шикарное.
Было очень здорово к ним приезжать. Это была сказка! У них была очень интересная квартира. Когда дедушка приехал, у них ничего не было. Им дали пустую трёхкомнатную квартиру, отличную для Питера. Получив зарплату, по пути с работы дедушка заезжал в комиссионку и покупал то стол, то стулья. В магазинах было ничего не найти, а в комиссионках что-то да было. В результате эта квартира превратилась в музей вещей, купленных по случаю. Для моего двоюродного брата эта квартира всегда была образцом для подражания, он до сих пор что-то подобное собирает.
У комнат были имена: Красная, Синяя, Зелёная. Синяя была обита бархатом, на дверях были бархатные занавески висят с бомбошками. Всё это бабушка делала сама, в том числе обивку. При этом у них стояли те самые гамбсовские стулья, а они даже не знали, что это: стулья и стулья. На старости они часть вещей распродали: и деньги были нужны, и уже тяжело было за ними ухаживать.
Как-то раз бабушка покрасила совершенно зачуханные подсвечники — не то серебряной красочкой, не то бронзовой. Когда уже в старости к ним пришёл оценщик и увидел, что она сделала с этими подсвечниками, которые вообще ничем не считались, его там только что кондратий не хватил.
У них висело большое зеркало с ангелами — его потом забрали в Александро-Невскую лавру, оно и сейчас там. Ещё был буфет, как у Андерсена, со всякими резными штучками и ящичками, где мы с братом любили копаться — чего там только не было! А в углу стояли напольные часы от Павла Буре, они открывались, и там было довольно большое пространство. Мне нравилось там прятаться лет в пять, а когда все садились за стол, я с криком оттуда выскакивала и изображала танцы.
С бабушкой вообще всегда было интересно. Помню, на кухне стоял сундук, а на нём — перины, куклы с волосами из пакли… И вот я сижу на нём и помогаю бабушке пельмени лепить. Лет пять мне было. А бабушка мне рассказывает, как она видела барышню, которая вся так накрашена, так накрашена! Бабушка изумлялась: «Ну как могут барышни так себя уродовать?» Она постоянно рассказывала мне что-то невероятное.
Мой любимый город — это Питер. У меня там жили бабушка с дедушкой по папиной линии, Вера Васильевна и Виктор Васильевич. Мы в детстве часто ездили к ним. А теперь ездим в Питер на балеты, спектакли — вот куда я могу ездить безостановочно.
Бабушка с дедушкой жили рядом со Смольным, напротив Таврического сада. Мы всегда останавливались у них. А теперь — в «Кемпински» на Дворцовой площади, всегда в одном месте. Оттуда выходишь — и сразу набережная, стрелка Васильевского острова…
Мой прадед работал на железной дороге. А сам дедушка после революции был военным. Во время эвакуации их военная часть как раз стояла под Минском. В последний момент он успел запихнуть семью в эшелон, а сам дед остался с дивизией. Семья с ним попрощалась, почти не сомневаясь, что навсегда. Деду оставили колонну техники и сказали: «Выводи людей, как можешь. Что можешь, то и делай». Дедушка вывел всех и даже не попал в окружение. А потом его направили на учёбу во время войны, и после этого он уже не воевал, а дослуживал где-то под Горьким, они там провели бóльшую часть войны. Туда же он забрал и семью вместе с моим папой.
После войны дед одно время служил с маршалом Жуковым. Но отношения у них не сложились. На каком-то партийном собрании дед встал и сказал: «Не могу молчать! Жёны начальников ездят на личном транспорте на базар». С тех пор его карьера замедлилась. Потом Жукова сняли, а деда перевели в Питер, и там он стал начальником химзащиты Ленинградского округа. Это тоже генеральская должность, он уже был генералом. И уже в Питере дедушка дослуживал.
А бабушка была дореволюционной телефонной барышней. Она потом никогда не работала, зато на ней был весь дом. У них до самой смерти все кресла, стулья стояли в белых чехлах, она их каждую неделю руками стирала, крахмалила. Бабушка любила вышивать и никогда в жизни не носила платочков — только шляпки, причем любое фетровое ведро из Мосторга на ней сидело так, как будто это что-то шикарное.
Было очень здорово к ним приезжать. Это была сказка! У них была очень интересная квартира. Когда дедушка приехал, у них ничего не было. Им дали пустую трёхкомнатную квартиру, отличную для Питера. Получив зарплату, по пути с работы дедушка заезжал в комиссионку и покупал то стол, то стулья. В магазинах было ничего не найти, а в комиссионках что-то да было. В результате эта квартира превратилась в музей вещей, купленных по случаю. Для моего двоюродного брата эта квартира всегда была образцом для подражания, он до сих пор что-то подобное собирает.
У комнат были имена: Красная, Синяя, Зелёная. Синяя была обита бархатом, на дверях были бархатные занавески висят с бомбошками. Всё это бабушка делала сама, в том числе обивку. При этом у них стояли те самые гамбсовские стулья, а они даже не знали, что это: стулья и стулья. На старости они часть вещей распродали: и деньги были нужны, и уже тяжело было за ними ухаживать.
Как-то раз бабушка покрасила совершенно зачуханные подсвечники — не то серебряной красочкой, не то бронзовой. Когда уже в старости к ним пришёл оценщик и увидел, что она сделала с этими подсвечниками, которые вообще ничем не считались, его там только что кондратий не хватил.
У них висело большое зеркало с ангелами — его потом забрали в Александро-Невскую лавру, оно и сейчас там. Ещё был буфет, как у Андерсена, со всякими резными штучками и ящичками, где мы с братом любили копаться — чего там только не было! А в углу стояли напольные часы от Павла Буре, они открывались, и там было довольно большое пространство. Мне нравилось там прятаться лет в пять, а когда все садились за стол, я с криком оттуда выскакивала и изображала танцы.
С бабушкой вообще всегда было интересно. Помню, на кухне стоял сундук, а на нём — перины, куклы с волосами из пакли… И вот я сижу на нём и помогаю бабушке пельмени лепить. Лет пять мне было. А бабушка мне рассказывает, как она видела барышню, которая вся так накрашена, так накрашена! Бабушка изумлялась: «Ну как могут барышни так себя уродовать?» Она постоянно рассказывала мне что-то невероятное.
Павел Буре — русская часовая компания, основанная в 1874 году и после революции продолжавшая свою работу в Швейцарии. Поставщик Двора Его Императорского Величества с 1899 года. Основным продуктом Буре были карманные часы, стоимость которых начиналась от 2 рублей. Помимо этого, фирма производила дорожные, настенные часы, ходики, золотые репетиры. Большой объём заказов приходился на Военное министерство и Министерство путей сообщения >>>
Это была бабушка-праздник: приезжаешь — она всё время что-то печёт. Но мы у них жили мало. Был только один период между родительскими командировками, когда нам совсем негде было жить, и мы провели у них несколько месяцев.
Дедушка больше, наверно, любил моего двоюродного брата: во-первых, он жил в Питере, а во-вторых, всё-таки был мальчишкой. А про меня он так говорил: «прогонистая девица».
У дедушки была наследственная язвенная болезнь, и у него были очень сильные обострения. При этом надо было нести военную службу, без обезболивания было никак. Врач подсадил его на морфий, и в какой-то период дед просто стал наркоманом. Это было тяжело… Помню, как бабушка тихо плакала, потом она рассказывала, что даже хотела застрелиться. Ходила с дедушкиным пистолетом вдоль какого-то пруда, а потом просто выбросила этот пистолет в пруд.
Но у дедушки был очень сильный характер. Когда он понял, что дошёл до ручки, он сказал «нет» и прекратил это без всякого лечения. Я до сих пор не понимаю, как он это смог сделать, но это факт.
На старости лет он занялся певчими птицами. У них на кухне была вся стена в клетках: щеглы, канарейки, кенары… А в его комнате, всегда закрытый платком, сидел соловей: его только к ночи открывали, он же ночной. Он здорово изучил этих птиц, обычно такие в неволе жить не хотят.
Дедушка больше, наверно, любил моего двоюродного брата: во-первых, он жил в Питере, а во-вторых, всё-таки был мальчишкой. А про меня он так говорил: «прогонистая девица».
У дедушки была наследственная язвенная болезнь, и у него были очень сильные обострения. При этом надо было нести военную службу, без обезболивания было никак. Врач подсадил его на морфий, и в какой-то период дед просто стал наркоманом. Это было тяжело… Помню, как бабушка тихо плакала, потом она рассказывала, что даже хотела застрелиться. Ходила с дедушкиным пистолетом вдоль какого-то пруда, а потом просто выбросила этот пистолет в пруд.
Но у дедушки был очень сильный характер. Когда он понял, что дошёл до ручки, он сказал «нет» и прекратил это без всякого лечения. Я до сих пор не понимаю, как он это смог сделать, но это факт.
На старости лет он занялся певчими птицами. У них на кухне была вся стена в клетках: щеглы, канарейки, кенары… А в его комнате, всегда закрытый платком, сидел соловей: его только к ночи открывали, он же ночной. Он здорово изучил этих птиц, обычно такие в неволе жить не хотят.
МОСКОВСКИЕ БАБУШКА И ДЕДУШКА
Мамин отец был комиссаром дивизии. Он погиб в первые дни войны. Папа долго потом искал документы по всяким архивам, там была тёмная история: в начале войны сюда было заброшено много немцев, переодетых красноармейцами, и дед Прокофий попал в засаду.
По рассказам выжившего очевидца, дед ехал с водителем, и красноармейцы остановили машину. Оказалось, что это переодетые немцы, и их расстреляли на месте. Где он похоронен, мы так и не нашли.
Бабушка Варвара Никифоровна была совсем крошечная, до старости весила 47 кг с небольшим. Бабушка со мной много жила. Особенно во время второй командировки родителей. У неё к тому времени характер уже очень испортился: ей было много лет, было тяжеловато. Поэтому у меня про неё воспоминания тяжёлые, хотя она меня тоже растила. А вот мои старшие двоюродные сестры о ней совершенно другого мнения: «Бабуля, бабуля! Мы её больше мамы любили».
Мама — поздний ребенок. У бабушки было триба дочери: старшая Клара, средняя Римма и мама Эмма. Римма умерла в детском возрасте от коклюша или от дифтерии. А между мамой и тётей Кларой была большая разница — почти 20 лет. Маму бабушка родила в 40 с лишним лет, по тем временам очень поздно.
Имена у сестёр престранные — всё потому, что дедушка был истинный коммунист. Старшенькую он назвал в честь Клары Цеткин, Римму не знаю в честь кого… А про младшую — маму — бабушка попросила: «Пойди запиши её Машей или что-то такое, а если опять выдумаешь что-нибудь типа Клары, домой не приходи». Возвращается, бабушка спрашивает: «Ну что, записал нормально?» — «Да, записал». — «Как назвал?» — «Эммой». Бабушка после этого с ним месяц не разговаривала. Так уж она и осталась Эммой, а вот крестили её как Марию.
Отец бабушки был управляющим какого-то имения, поэтому дети были с образованием, бабушка даже немного поработала учительницей. Она всегда с гордостью об этом рассказывала. Ещё бабушка рассказывала, что у них в детстве были праздничные юбки с двенадцатью оборками, а под ними, как и положено барышням, панталончики. Деревенские их дразнили — задирали им юбки и кричали: «А-а! Хохлы в штанах!» Почему хохлы, я не знаю, у нас никого в роду нет…
Родители бабушки познакомились на Пасху. Была примета: надо было зажечь свечку и донести до дома, не загасив, если получилось — это хороший знак. При этом надо было желание загадать. И вот прабабушка шла, и вдруг какой-то молодой человек раз — и задул ей свечку. Специально для знакомства. Слово за слово, так потом и поженились.
Мамин отец был комиссаром дивизии. Он погиб в первые дни войны. Папа долго потом искал документы по всяким архивам, там была тёмная история: в начале войны сюда было заброшено много немцев, переодетых красноармейцами, и дед Прокофий попал в засаду.
По рассказам выжившего очевидца, дед ехал с водителем, и красноармейцы остановили машину. Оказалось, что это переодетые немцы, и их расстреляли на месте. Где он похоронен, мы так и не нашли.
Бабушка Варвара Никифоровна была совсем крошечная, до старости весила 47 кг с небольшим. Бабушка со мной много жила. Особенно во время второй командировки родителей. У неё к тому времени характер уже очень испортился: ей было много лет, было тяжеловато. Поэтому у меня про неё воспоминания тяжёлые, хотя она меня тоже растила. А вот мои старшие двоюродные сестры о ней совершенно другого мнения: «Бабуля, бабуля! Мы её больше мамы любили».
Мама — поздний ребенок. У бабушки было триба дочери: старшая Клара, средняя Римма и мама Эмма. Римма умерла в детском возрасте от коклюша или от дифтерии. А между мамой и тётей Кларой была большая разница — почти 20 лет. Маму бабушка родила в 40 с лишним лет, по тем временам очень поздно.
Имена у сестёр престранные — всё потому, что дедушка был истинный коммунист. Старшенькую он назвал в честь Клары Цеткин, Римму не знаю в честь кого… А про младшую — маму — бабушка попросила: «Пойди запиши её Машей или что-то такое, а если опять выдумаешь что-нибудь типа Клары, домой не приходи». Возвращается, бабушка спрашивает: «Ну что, записал нормально?» — «Да, записал». — «Как назвал?» — «Эммой». Бабушка после этого с ним месяц не разговаривала. Так уж она и осталась Эммой, а вот крестили её как Марию.
Отец бабушки был управляющим какого-то имения, поэтому дети были с образованием, бабушка даже немного поработала учительницей. Она всегда с гордостью об этом рассказывала. Ещё бабушка рассказывала, что у них в детстве были праздничные юбки с двенадцатью оборками, а под ними, как и положено барышням, панталончики. Деревенские их дразнили — задирали им юбки и кричали: «А-а! Хохлы в штанах!» Почему хохлы, я не знаю, у нас никого в роду нет…
Родители бабушки познакомились на Пасху. Была примета: надо было зажечь свечку и донести до дома, не загасив, если получилось — это хороший знак. При этом надо было желание загадать. И вот прабабушка шла, и вдруг какой-то молодой человек раз — и задул ей свечку. Специально для знакомства. Слово за слово, так потом и поженились.
ДВОЮРОДНЫЕ БРАТ И СЁСТРЫ
С двоюродным братом у нас с детства хорошие отношения. Но когда люди становятся старше, всё разъезжается по разным городам: он в Питере живет, я в Москве. Сейчас мы мало поддерживаем связь, но иногда приезжаем друг к другу.
Сёстры старше меня лет на десять, поэтому тогда они уже были девицами, а я — ещё совсем соплюшкой. Мне, конечно, было ужасно интересно смотреть, как за ними ухлёстывают молодые люди…
Сейчас у нас с сёстрами хорошие отношения, мы перезваниваемся. Обе окончили технический институт, Галя всегда работала техником на радио, а Наташа с мужем ездила в командировки. Потом они развелись, и она освоила бухгалтерское дело, работала бухгалтером.
С двоюродным братом у нас с детства хорошие отношения. Но когда люди становятся старше, всё разъезжается по разным городам: он в Питере живет, я в Москве. Сейчас мы мало поддерживаем связь, но иногда приезжаем друг к другу.
Сёстры старше меня лет на десять, поэтому тогда они уже были девицами, а я — ещё совсем соплюшкой. Мне, конечно, было ужасно интересно смотреть, как за ними ухлёстывают молодые люди…
Сейчас у нас с сёстрами хорошие отношения, мы перезваниваемся. Обе окончили технический институт, Галя всегда работала техником на радио, а Наташа с мужем ездила в командировки. Потом они развелись, и она освоила бухгалтерское дело, работала бухгалтером.
- Что Вам нравится в людях?
Честность, порядочность, доброта
- Что Вы не терпите в людях?
- Какой способностью Вы хотели бы обладать?
- Что для Вас счастье?