ЧТО ОСТАЛОСЬ ОТ ЛАГЕРЕЙ III РЕЙХА И СССР
История про баржи, которые нацисты так и не успели загрузить заключенными Заксенхаузена и затопить, почти повторяет рассказ, вычитанный мной в некоем романе, написанном на документальном материале. Речь шла о Колыме, где в конце 1930-х в одном из лагерей собрали всех инвалидов — они не могли в полную силу работать, погрузили на баржу и затопили ее в Нагаевской бухте. В книге было сказано, что именно так погиб поэт Владимир Нарбут. Википедия опровергает эту легенду — на самом деле Нарбут был расстрелян в 1938 году. Но в «лагерной» литературе описаны и другие, явно реальные факты затопления барж с людьми, в Белом и Северном морях, и многие другие способы массовых убийств. То, что мы почти ничего не знаем об этом, свидетельствует лишь о недостаточной информации, о том, что ее трудно добыть или вовсе негде взять.
Таким образом, мы все время возвращаемся к параллели между нацистскими лагерями и советскими. Я была только в Заксенхаузене, но я видела там надпись на воротах "Arbeit macht frei", я знаю, что этот слоган встречал всех, кто попадал в нацистские концлагеря. Их территории были сохранены специально, превращены в мемориалы, посещаемые тысячами людей.
А от лагерей ГУЛАГа мало что осталось. Можно это объяснить и с тем, что в СССР лагеря чаще всего располагались в труднодоступных местах, в условиях Крайнего Севера или Дальнего Востока. Но и в самых отдаленных районах почти никто не заботился о сохранении памяти о прошлом. Напротив, ее стремились уничтожить, как будто ничего не было. И теперь Музей истории ГУЛАГа в Москве организует экспедиции, которые ищут и находят случайно уцелевшие материальные свидетельства репрессий. Некоторые из этих вещей можно увидеть в Москве, в экспозиции музея.
И мы понимаем, что так происходит не везде. На Соловецких островах, где в 1920-х был устроен СЛОН — первый в СССР Соловецкий лагерь особого назначения, картина совсем иная. В перестройку там был открыт музей, из экспозиции которого можно было узнать о лагере. И параллельно был открыт Соловецкий монастырь, который теперь ведет наступление на музей. Об этом недавно писала «Новая газета».
При это было множество лагерей в больших городах, в том числе в Москве, о чем мы тоже можем узнать в Музее истории ГУЛАГа. Но для этого туда надо пойти, и не только туда. На месте этих городских лагерей нет памятных знаков, хотя места эти всем знакомы — это, например, московские «высотки», построенные после войны, включая главное здание МГУ на Воробьевых горах и самую большую «высотку» на Котельнической набережной. Почему нет на этих зданиях мемориальных досок, из которых мы могли бы узнать, сколько людей работало на строительстве, как они жили, сколько их погибло? Наверное, потому что и те, кто живут в этих зданиях, и те, кто в них работает, не хотят, чтобы места, с которыми они связаны, вызывали печальные ассоциации.
Уверена, что это неправильно и несправедливо. И даже тем, кто согласен с таким положением дел, это во вред. Потому что непроработанные, неотрефлексированные исторические травмы всегда дают о себе знать. Как у меня в семье, где кто-то из родных сидел, а кто-то работал в системе ГУЛАГа, и наверное, поколение моих бабушек и дедушек не хотело о тех временах вспоминать. Но у меня все по-другому, и очень печально, что информацию об этом я не могу получить в семье, а должна специально искать.
ДЕНАЦИФИКАЦИЯ VS РАСКАЯНИЕ
Как и где мы можем узнать о нелицеприятном прошлом, о том, что происходило в стране десятилетия назад? В музее. Или из книги. Но чтобы пойти в музей, купить или взять в библиотеке книгу, кто-то должен побудить человека к этому. Разве только музей (мемориал в бывшем концлагере выполняет эту функцию) или книга входят в школьную программу и обязательны для посещения и прочтения, как это происходит сегодня в Германии.
Это и есть составляющая длительного процесса денацификации — очищения от идеологического наследия «коричневой чумы». Через денацификацию прошла после войны Германия. Но как оказалось, прошла не вся.
Инициатива денацификации принадлежала союзным войскам — прежде всего, американской стороне. После Нюрнбергского процесса, осудившего лидеров III Рейха и назвавшего фашистский режим преступным, деятельность всех, кто был членом нацистской партии (НСДАП), кто служил в СС и СД и работал при Гитлере на идеологическом фронте, должна была по закону подвергнуться тщательному анализу, и виновные должны были быть наказаны. Их сажали в тюрьмы — в основном ненадолго, ограничивали в правах, запрещали заниматься определенными видами деятельности. Но работала эта система не слишком четко и недолго. Уже после 1947 года, поняв, насколько глубоко придется копать, чтобы осудить всех виновных, началось постепенное сворачивание этой судебной практики. Если люди, занимавшие при Гитлере важные посты, имели в ФРГ немного шансов уйти от наказания, то школьные учителя — а в III Рейхе учителей, как работников идеологического фронта чаще всего обязывали вступать в партию, и многие делали это охотно, — де факто были от суровой проверки освобождены. Потому что если всех учителей-членов НСДАП отправили бы в тюрьмы, учить детей стало бы некому. И, кстати, поэтому сама НСДАП не была признана преступной организацией.
Это имело негативные последствия. Знакомый немец, учившийся в конце 1970-х годов в школе в городе Бохуме, рассказывал, как один из его учителей с восторгом рассказывал им, 12-летним детям, что все главные предприятия и дороги в Германии были построены при III Рейхе — какая, дескать, успешная была страна! Если бы кто-то из школьников рассказал об учителе родителям, и те написали бы жалобу, его могли уволить. Но это был не исключительный, а типичный случай: таких учителей было много.
При этом в ФРГ после войны хотя бы говорили о преступлениях нацизма, о Холокосте и комплексе вины перед евреями. А в ГДР, созданной в 1949 году, денацификации не было даже формальной. В 1961 году возвели Берлинскую Стену, и власти ГДР объявили, что нацистских преступников, скрывающихся от правосудия, на территории страны нет — все остались в ФРГ и Западном Берлине. Эта ситуация описана, в частности, в известном роман немецкого писателя Юрека Беккера «Дети Бронштейна», где об этом говориться прямо. Беккер — немецкий еврей, прошедший в детстве через концлагерь. В романе один из героев, также побывавший в концлагере, выслеживает бывшего охранника, спокойно живущего в Восточном Берлине. В Западном Берлине ему бы это не потребовалось — на нациста можно было бы просто заявить в полицию, но в городе за стеной делать это было бессмысленно: никто бы ему не поверил.
В 1989 году Берлинская Стена пала, две Германии объединились, и те, кто вырос с послевоенным комплексом вины, воспитанном у граждан ФРГ во многих поколениях, смешались с теми, кто грезил о растоптанной имперской мощи. Отсюда, в частности, в нынешней Германии рост антисемитских настроений: непроработанная травма вызывает к жизни старых демонов. Именно это имел в виду нынешний президент Германии, когда, выступая на недавнем Международном форуме в Иерусалиме, посвященном 75-летию со дня освобождения советской армией Освенцима, он признал, что «Германия не выучила уроков войны».
Но существует еще одна страна, о которой нельзя забыть, говоря о денацификации и Катастрофе европейского еврейства. Это Австрия. После аншлюса 1938 года — присоединения Австрии к III Рейху, которое приветствовала значительная часть нееврейского населения страны, здесь началась такая же активная ариизация (изъятие у евреев собственности в пользу государства), как и в Германии. Только в Германии после войны акты ариизации признавались недействительными и отменялись, а в Австрии нет.
Тому есть множество свидетельств. Опубликована по-русски книга австрийских историков Тины Вальцер и Штефана Темпля «Наша Вена. „Ариизация" по-австрийски» — путеводитель по еврейской Вене, по ее предприятиям, клиникам, издательствам, памятникам и коллекциям искусства, отнятым у владельцев в конце 1930-х и не возвращенных их потомкам до сих пор. В 1960-х все документы об ариизации признавались легитимными.
И переизданы дневники Маши Рольникайте, которая она писала девочкой в Вильнюсском гетто и продолжала писать после войны. Она вспоминала, как главного палача Вильнюсского гетто Франца Мурера в конце войны осудили в Вильнюсе на 25 лет, но позже, к визиту Хрущева в Австрию, вместе с другими австрийскими фашистами отпустили домой. А в 1961 году, когда в Иерусалиме состоялся суд над Адольфом Эйхманом, имя Мурера, спокойно жившего в Граце, снова всплыло, состоялся суд, но его освободили, сославшись на правило, что дважды за одно преступление судить нельзя.
Примерно о тех же временах и о тех же проблемах рассказывает известный фильм Лианы Кавани «Ночной портье», который едва ли мог бы быть снят о Западном Берлине, а о Вене — да. Этот фильм — настоящий памятник эпохе и ее жертвам, снятый, впрочем, не австрийцами. Но тут важно не только кто именно его снял, важно, что памятник — есть.
ПАМЯТНИК КАК ЗНАК ПАМЯТИ
«Сегодня на центральной площади много видевшей Вологды — запасной столицы Ивана Грозного, которая была центром снабжения Беломорканала, — стоят памятники героям Октябрьской революции, Отечественной войны и еще мемориальный знак на месте православного собора, уничтоженного в советские годы, — пишет в книге «Кривое горе», посвященной трансформациям памяти о сталинских репрессиях в СССР и современной России, ее автор, историк, профессор Европейского университета во Флоренции Александр Эткинд. — Четвертый угол площади пустует, будто ждет мемориала жертвам советского террора, которых в Вологде и ее окрестностях — сотни тысяч. «Нет ничего неприметнее памятника», — сто лет назад сказал австрийский писатель Роберт Музиль. На руинах Советской империи, я бы добавил: нет ничего заметнее памятника, которого нет».
Эту цитату можно воспринимать как вступление к любому тексту, посвященному проблеме сохранения исторической памяти в России. Потому что память жива в памятниках, рукотворных, литературных, исторических, каких угодно еще. Главные, самые народные и досягаемые памятники жертвам истории — те, которые не надо искать. На которые можно просто наткнуться, как на монументальную скульптуру, установленную где-нибудь в городе или на открытом пространстве, или фильм, который вы увидите случайно в телевизоре — и запомните на всю жизнь.
Преступлениям нацизма посвящены в мире десятки фильмов, и и в Германии их снято множество. Среди них есть шедевры, такие как картины великого немецкого режиссера Райнера Вернера Фассбиндера — «Замужество Марии Браун», «Лили Марлен» etc. — и сделанные в Германии ленты венгерского режиссера Иштвана Сабо «Мефисто», «Полковник Редль», «Хануссен», «Мнения сторон».
В Берлине, кажется, шагу нельзя ступить, чтобы не обнаружить очередной монумент жертвам Холокоста — это делает современной Германии честь. «Покинутое пространство» в сквере на Коппенплац — это стол и стул, опрокинутый, когда за хозяином квартиры пришли. Подземная, под стеклом, комната с пустыми полками на Бебельплатц, напротив университета — монумент книгам еврейских авторов, сожженным по приказу Геббельса 10 мая 1933 года. Выходя из метро на Хаузфогтайльплатц, надо смотреть на ступени, на которых выбиты имена модных домов Берлина, которые были до войны в основном еврейскими, а на самой площади увидеть зеркальную пирамиду — примерочную наоборот. В Берлине невозможно хоть раз не пройти мимо памятника европейским евреям, погибшим в Катастрофе: это целый квартал из 2700 разновеликих бетонных стел, который начинается за Бранденбургскими воротами, и подземный мемориал внизу. И следует специально зайти в Еврейский музей Берлина, построенный в самом начале XXI века великим архитектором Даниэлем Либескиндом. Местных школьников, впрочем, туда водят и так.
Другое дело Россия, где фильмов о сталинских временах единицы, да и те не показывают. «Покаяние» Тенгиза Абуладзе, «Завтра была войны» Юрия Кары, «Софья Петровна» Аркадия Сиренко — все эти известные картины 1980-х г можно найти в интернете, но нельзя увидеть по телевизору. Как нельзя там случайно обнаружить и знаменитый фильм Алексея Германа «Хрусталев, машину!», действие которого происходит в последние дни жизни Сталина, а название повторяет реальную фразу, которую бросил Берия дежурившему на даче Сталина энкаведешнику Ивану Хрусталеву, покидая труп вождя.
С памятниками монументальными на тему репрессий даже в Москве, не говоря о всей России, дело обстоит еще хуже, чем с кинематографическими. Долгое время единственным здесь был Соловецкий камень, привезенный в 1990 году с Соловков и установленный посреди Лубянской площади, рядом с местом, где когда-то стоял памятник Дзержинского. Раз в год, 29 октября, в День памяти жертв политических репрессий, около Соловецкого камня проводится акция «Возвращения имен»: люди читают имена жертв. В 2017-м, правда, на проспекте Сахарова установили второй памятник тем самым жертвам — «Стену скорби» скульптора Франгуляна, объект слишком пафосный, чтобы стать народным. Других монументов жертвам политических репрессий в нашей густонаселенной столице нет.
Но помимо монументов, существуют знаки «Последнего адреса» — проекта, посвященного восстановлению памяти о тех временах. Это таблички, форму которых разработал архитектор Александр Бродский: на пустой рамке рядом с отсутствующей фотографией выбиты имена и даты жизни и смерти жертв.
Знаки «Последнего адреса» задумывались как аналог Камней Преткновения (Stolpersteine) – еще одного немецкого проекта, к которому нам следует вернуться. Это бетонные кубики 10◊10◊10 см, накрытые латунными пластинами, на которых указаны даты рождения и смерти депортированного, время ареста и место смерти погибшего еврея. Камни устанавливаются рядом с домом, где жил этот человек, и сегодня по всей Европе установлены тысячи Камней Преткновения. До поры до времени вы их не замечате, но увидев в первый раз, начинаете искать глазами. Таким образом я наткнулась на Камень, вмонтированный в брусчатку Паризерплатц в память о Марте Либерман, жене художника Макса Либермана: она покончила с собой, ожидая депортации.
Как я объясняла, российский проект «Последний адрес» наследует Камням Преткновения. Но если автор Камней, который изначально планировал вмонтировать их в стены домов, от этого отказался — убедить берлинских домовладельцев оказалось труднее, чем муниципалитет, то авторы «Последнего адреса» вынуждены были отказаться от идеи вмонтировать таблички в тротуарное покрытие в Москве его слишком часто меняют. Но и владельцев квартир удается убедить не всегда.
Именно потому, что людей не научили сострадать. В уже упомянутой Вологде, пишет Эткинд, есть мемориальный камень на месте массового захоронения около бывшего здания КГБ, где раз в год собираются родственники и потомки жертв террора. На нем выбиты слова: «Памяти жертв политических репрессий. Любим. Помним. Скорбим» — и все. Как будто имен у жертв нет.
Это недопамятник, он не способствует сохранению памяти, потому не способен остановить поток времени, обратив на себя внимание. Ахматовский сигнал «Прохожий, остановись!» здесь не считывается. А раз так, кто-то может решить — и многие так правда думают, что «просто так у нас не сажали», что «раз расстреляли — было за что».
В фильме «Наступит ночь» — одном из главных кинодокументов о Второй мировой войне, который выпустил в 2014 году Андре Сингер, а начинал снимать в конце войны американец Сидни Бернстайн и помогал ему в этом Альфред Хичкок, - есть последняя фраза, дающая ключ к пониманию сути жанра in memoriam. Памятник — не просто плач по погибшим. Это страховка на будущее и условие выживания, ибо «если мир не усвоит урок, преподанный этими кадрами, наступит ночь».